Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

для обоих, несмотря на крушение мира, которое они замечают только по необходимости, когда оно происходит в непосредственной близости от них самих. И Ларе, и доктору совершенно чуждо чувство ревности. Она рассказывает ему о своем участии в жизни его семьи: «Какая она чудная у тебя, эта Тоня твоя, Ботичеллевская. Я была при ее родах. Я с ней страшно сошлась». Он говорит о ее муже, Стрельникове: «Как неимоверно чисто и сильно ты его любишь! Люби, люби его. Я не ревную тебя к нему, я не мешаю тебе!» Так же рыцарски к своим соперникам относятся и жена Юрия Андреевича, Тоня, и муж Ларисы Федоровны, Павел Антипов. И уже не чувство вины, а скорее ощущение рока и неизбежности происходящего наполняет стихотворение Юрия Андреевича «Осень», написанное о них с Ларой:

Я дал разъехаться домашним,

Все близкие давно в разброде,

И одиночеством всегдашним

Полно всё в сердце и природе.

И вот я здесь с тобой в сторожке.

В лесу безлюдно и пустынно.

Как в песне, стежки и дорожки

Позаросли наполовину.

Теперь на нас одних с печалью

Глядят бревенчатые стены.

Мы брать преград не обещали,

Мы будем гибнуть откровенно.

Мы сядем в час и встанем в третьем,

Я с книгою, ты с вышиваньем,

И на рассвете не заметим,

Как целоваться перестанем.

Еще пышней и бесшабашней

Шумите, осыпайтесь, листья,

И чашу горечи вчерашней

Сегодняшней тоской превысьте.

Привязанность, влеченье, прелесть!

Рассеемся в сентябрьском шуме!

Заройся вся в осенний шелест!

Замри или ополоумей!

Ты так же сбрасываешь платье,

Как роща сбрасывает листья,

Когда ты падаешь в объятье

В халате с шелковою кистью.

Ты — благо гибельного шага,

Когда житье тошней недуга,

А корень красоты — отвага,

И это тянет нас друг к другу.

Это стихотворение — одно из тех, которые Юрий Живаго написал в Варыкине, куда его и Лару с Катенькой забросила судьба, где они провели вместе последние недели перед вечной разлукой. В поэтических строках отражены сюжетные обстоятельства: домашние Юрия Андреевича за время его вынужденного отсутствия успели покинуть свой временный приют и найти спасение в эмиграции, брошенное и запущенное жилье в Варыкине, безлюдье окружающего леса, — и неиссякаемая любовь, которая, несмотря на сопутствующий ей хаос, возможную скорую расправу, отсутствие всяких надежд на будущее, одухотворяет и осмысливает их повседневность, заставляя радоваться каждому наступающему дню и одновременно горевать перед сложностью и гибельностью земного существования. Стихотворение не только называется «Осень», но и описывает осенний лесной пейзаж — и это, пожалуй, единственное, что идет вразрез с сюжетом и заставляет соотнести его не только с романными событиями, но и с реальной жизнью поэта. События в Варыкине происходят в самой середине морозной и снежной уральской зимы.

Юрий Андреевич совершает один странный поступок за другим: он предпринимает слабые попытки уехать в Москву, узнав о том, что его жена и дети находятся там, но проходят месяцы, а он никуда не уезжает, а вместо этого оседает в Юрятине, устраиваясь на три работы. В письме, полученном от Тони, он читает о вынужденной эмиграции своей семьи, но не делает ни малейшей попытки связаться с ней или хотя бы уяснить для самого себя возможности воссоединения. Кажется, что это результат принятого им внутреннего решения остаться с Ларой, которую доктор больше всего боится потерять и утратить свое хрупкое счастье, дающее ему и творческий импульс и необычайную ясность философского взгляда на мироздание. Но это не так: мы видим, как Юрий Андреевич сам, обманным путем, отсылает Лару со своим вечным врагом и антагонистом Комаровским, вполне сознавая, что видит ее в последний раз в своей земной жизни.

Неумение и нежелание принимать решения, отказ от собственной воли, страдательная пассивность отношений, стремление избежать выбора, раздвоенность даже в самые счастливые минуты — всё это качества Юрия Андреевича Живаго, которые осмысливаются автором романа как положительные: «...Двойственность, без которой нет жизни»[283]. Это родственное герою раздвоение мучительно — «Юрий Андреевич привык к нему, как можно привыкнуть к незажившей, часто вскрывающейся ране». «Чем ближе были ему эта женщина и девочка, тем менее осмеливался он воспринимать их по-семейному, тем строже был запрет, наложенный на род его мыслей долгом перед своими и его болью о нарушенной верности им». Со стороны Лары такая позиция Живаго не только не осуждается, но полностью принимается без малейших оговорок: «В этом ограничении для Лары и Катеньки не было ничего обидного».

Делают ли двойственность и пассивность Живаго счастливыми его любимых женщин или его самого? Несомненно, нет. Но таковы его природа и опыт, таков его взгляд на жизнь и свой долг по отношению к жизни, таково его самостоянье, что никак иначе он вести себя не в состоянии. Таким задумал и создал его автор романа — Борис Пастернак. Не вдаваясь в подробности, подчеркнем еще раз, что образ Юрия Андреевича был для Пастернака образом идеального героя, его нерешительность и раздвоенность не вызывали у автора осуждения или порицания. Наоборот, эти качества он считал родственными стихии самой жизни. В одном из писем Марине Цветаевой Пастернак жаловался на невозможность выйти за собственные рамки, стать кем-то иным, ощутить чужое бытие как свое:

«Та же двойственность, без которой нет жизни, то же горе подкатывающих к сердцу и к горлу качеств — родных, именных, тех же, что во мне законном, но излившихся за мои контуры, весь век барабанящих по периферии.

Из них построен мир. Я люблю его. Мне бы хотелось его проглотить. Бывает у меня учащается сердцебиение от подобного желанья, и настолько, что на другой день сердце начинает слабо работать.

Мне бы хотелось проглотить этот родной, исполинский кусок, который я давно обнял и оплакал и который теперь купается кругом меня, путешествует, стреляется, ведет войны, плывет в облаках над головой, раскатывается разливом лягушачьих концертов подмосковными ночами и дан мне в вечную зависть, ревность и обрамленье. (Знакомо? Знакомо?) Это опять нота единства, которой множество дано во звучанье, для рожденья звука, на разжатых пястях октав. Это опять — парадокс глубины.

Боже, до чего я люблю все, чем не был и не буду, и как мне грустно, что я это я. До чего мне упущенная, нулем или не мной вылетевшая возможность кажется шелком против меня! Черным, загадочным, счастливым, отливающим обожаньем. Таким, для которого устроена ночь. Физически бессмертным. И смерти я страшусь только оттого, что умру я, не успев побывать всеми другими»[284].

В «Охранной грамоте» он замечает: «Нам мила неизвестность, наперед известное страшно, и всякая страсть есть слепой отскок в сторону от накатывающей неизбежности»[285]. Имеется в виду, конечно, не только страсть к женщине, но эта максима вполне приложима к сюжетной ситуации «Доктора Живаго». «Накатывающая неизбежность» — это брак, и стремление доктора прожить не одну, а несколько жизней более чем естественно. Это фактически один из способов приобщения к бессмертию, уход от определенности, заданности судьбы, остановки в движении («наперед известное — страшно»)[286]. В этом смысле Пастернак чрезвычайно близок к Л. Н. Толстому, смотревшему на жизнь со сходной позиции и в качестве положительного героя давшего читателю Пьера Безухова, пассивного, раздвоенного, мягкосердечного человека, так и не сумевшего остановиться на той блаженной точке своей биографии, которую автор обозначил браком с Наташей Ростовой. И в этом неостановимом движении Пьера — то, что более других героев роднит его с самой стихией жизни.

Любимые герои Пастернака наделены умением вести сразу несколько параллельных существований. Среди них не только Живаго, но и Лара.